О том, как в России 16 июня 1995 года вспоминали Джеймса Джойса и его бессмертный роман

В этот день, 16 июня 1904 года (четверг), случилось первое свидание писателя Джеймса Джойса и горничной из Finn’s Hotel Норы Барнакль. Женился на ней он только в 1931 году, но любил её всю жизнь. А дату свидания увековечил в «Улиссе» — в этот день Леопольд Блум вершит свой путь по Дублину, где и происходят все события романа. Официально Bloomsday в Ирландии начали отмечать только в год столетия Джойса (1982), зато теперь отмечают во всем мире. В России первый раз Bloomsday отметили в 1995 году, в Центральном доме литераторов.

…Собственно, это совсем нетрудно: «Stately, plumb buck Mulligan came from the stairhead, bearing a bowl of lather on which a mirror and a razor lay crossed…» Или – «Сановитый, жирный бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва…». И далее, согласно русскому переводу «Улисса», начатому блистательным переводчиком Виктором Хинкисом (1930—1981) и законченному, согласно завещанию, его другом Сергеем Сергеевичем Хоружим – философом, математиком и потом уже – специалистом по Джойсу.

Разговоры о том, что Джойс – это писатель для писателей на первом русском Bloomsday обнаружили свою полную несостоятельность. Писателей тогда в Дом писателей пришло на удивление мало. Могу даже точно сказать, сколько именно: на сцене (в президиуме, так сказать) – Виктор Ерофеев и Сергей Есин. В зале (публика, стало быть) тоже двое – Александр Иванченко и Владимир Кравченко. Конечно, всех писателей я в лицо не знаю, но все-таки…

Первым выступал Вик. Ерофеев, по-доброму вспомнивший о женщине с ее менструацией из 18-й главы бессмертного романа. Он отметил, что Джойс по-хорошему наивен, и подчеркнул, что наши постмодернисты уже не могут быть столь же (sic!) простодушными. Посетовав на то, что русский мужик по-прежнему несет с базара «мещанское чтиво» вместо Джойса (хотя и наивного, но все-таки), мэтр по-английски соскочил, полагая, видимо, что ничего более интересного в этом зале уже не услышишь.

Меж тем было рассказано несколько увлекательных историй. Про город Дублин и бег по нему трусцой (Сергей Есин), про поток сознания и ирландскую специфику, про католицизм и каталогизаторство, про пресловутую элитарность и про странную любовь Джойса к еуеrуопе – человеку толпы (профессор Станислав Джимбинов). Благоговейно-серьёзная атмосфера вечера почти ничем не нарушалась. Было тихо, элитарно, жарко, культурно – почти академично.

Только вот беспрерывно трындели два пьяных литератора в первом ряду, один – славянской внешности, другой – еврей. (Кстати, один из академических вопросов: проявил ли Джойс антисемитизм, избрав в качестве главного героя еврея Блума, прототипом которого стал Итало Звево (псевдоним), чьим «Самопознанием Дзено» в годы застоя зачитывались любители интеллектуальной клубнички?) Время от времени пьяные литераторы чуть громче, чем то допускают приличия, выступали с репликами: «Джойс пил белое!» – «Не х..! Он же почти слепым был!» Ну и дым от их сигарет несколько портил картину. Но на это никто не обращал внимания.

После художественного чтения чистого и светлого рассказа «Аравия» (в переводе Е.Д. Калашниковой; рассказ прямо-таки чеховский – так говорят, желая обелить странного ирландца) – так вот, после «чеховского» рассказа пьяные литераторы встали, погасили бычки о ручку кресла (sic!) и неуверенной походкой побрели прочь.

В это время ничего не подозревавший профессор Джимбинов объявил: «Артист Александр Бренер прочитает “Письмо ирландским писателям”». Артист, уже минут как пять стоявший у микрофона, аккуратно расправил листочки и, довольно убедительно изображая чтеца-декламатора, начал: «Если бы так было. Если бы так было. Если бы так могло быть, – сказал Джеймс Джойс, и у тебя встал член».

«Джеймс Джойс. Джеймс Джойс. Джеймс Джойс…» – рубил Бренер, переходя на крик. Он расстегнул ширинку и достал член. Далее, по тексту «Письма…» шли: Йетс, Беккет и Донливи. Трудно сказать, что в это время чувствовали ирландские писатели (тем более что почти все они, за исключением Донливи, к тому времени умерли), но по Большому залу ЦДЛ покатилась волна истерического возбуждения. Дамы визжали, господа свистели, кто-то сползал с кресла в полуобмороке. Президиум с каменными лицами молчал и ждал.

Скажу честно (я тоже сидела в первом ряду): когда у тебя перед носом размахивают членом, ощущаешь некоторую неловкость. Но, как говорит Сергей Сергеевич Хоружий (а ему можно верить!): «Джойс есть прежде всего великий испытатель искусства и человека. Он есть неустанный, назойливый опробыватель их свойств и их границ. Причем всегда с целью изменения этих свойств и выхода за эти границы…»

Из зала артисту Бренеру прилось бежать. За ним бежал писатель Кравченко, пытавшийся вломить артисту по первое число. «Жара! – сказал он потом удивленно. – Понимаешь, жара…». Таким образом, выход за границы можно было считать состоявшимся. Тем более что под грустный комментарий профессора Джимбинова, предложившего рассматривать акцию Бренера как иллюстрацию к глубине нашего общего нравственного падения, чтец-декламатор потихоньку вернулся в зал и тихо-тихо сел на свое место. Так и сидел, как благонравный мальчуган, до самого конца.

«Имеются ли в новые времена надежды и виды на истинную встречу просвещенной России с искусством Джойса? Надежды живы, поелику врождены натуре людской, однако же виды смутны, ибо смутны виды самой просвещенной России, равно как и непросвященной, равно как и всей древней и достославной державы», – писал Хоружий в «”Улиссе”» в русском зеркале» (Зеркало, надо сказать, оказалось то еще! Отразились в нем наши почтенные литературоведы не в лучшем виде, увы…)

Под конец Хоружий прочитал своё стихотворение, посвященное памяти Виктора Хинкиса. Вот последние строки:

… Ну кто мы есть? И кем мы были
Себе самим, друг другу, Богу?
Ты никогда здесь не узнаешь.
Вопрос уйдет с тобой в дорогу
И смерть расскажет…

На мой вопрос, не шокировала ли его акция Бренера, Сергей Сергеевич с едва заметной сардонической улыбкой размеренным голосом отвечал: «Я ожидал, что площади бодиарта, на которых будет работать мой друг Александр Бренер, окажутся значительнее… Безусловно, я полагаю выступление Бренера самым удачным из программы нашего вечера. Я хотел расшибить стилистику вот этих стен… – он обвел рукой сцену Большого зала, от пола до высокого потолка драпированную тяжелым золотистым занавесом, – вот этих стен, для меня омерзительно, навсегда, пропитанных миазмами советского официоза».

Джойс не только литература и не столько литература, считает Хоружий. Это одно из тех явлений, которые не встраиваются в какой бы то ни было контекст, а контексты создают, порождают. Это – открытая система и тренинг нашего восприятия. «Джойсовский человек» — джойсовский читатель – должен быть натренирован на восприятие всего, что тот делает: это тренинг, развитие, обогащение чувственного восприятия и сферы мысли, сознания, интеллекта. Вне остается сфера душевных чувств, сантиментов – в отношении этой сферы Джойс не предлагает никакой программы. Так говорит Хоружий.

…Расходясь, зрители аккуратно переступали через строки из интимной переписки Джойса. Это были знаменитые «Письма к Норе», возлюбленной и жене великого писателя, классика XX века. «ВОЗЬМИ МЕНЯ С МОИМ БЕЗУМЬЕМ И СОХРАНИ» (это ничего, что – интимное! Ведь классик же!) «МОЯ ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ – НАСТОЯЩИЙ КУЛЬТ» (Хоружий их специально перевел, для этого вечера), «Е.. СЬ СО МНОЙ В ХАЛАТЕ НА КУХОННОМ СТОЛЕ» (там было без точек, конечно), «КАК Я ЛЮБЛЮ, МЕЧТАЮ, ТОМЛЮСЬ» (ректор Литинститута Сергей Есин уговорил Хоружего дать ему полный перевод писем), «Е.. СЬ СО МНОЙ ВЕРХОМ, НАРЯДНО ОДЕТАЯ» и т.п. Кое-кто прихватывал с собой на добрую память особо полюбившиеся строки. Когда вышли из ЦДЛ, началась страшная гроза. И что России Джойс, и что Джойсу Россия?

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>